Людмила

Немил я, хоть и мил, а ты, хотя Людмила, Но людям не мила, и им не станешь мила.

Может быть это сказано и несколько заостренно, как всякая характеристика, втиснутая в слишком малое место. Но, тем не менее, —  это верная характеристика, верное наблюдение, нередкой в ономатологии поляри­зации имен. Там, где имя очень ясно и бесспорно в своей этимологии, где его этимологическое значение навязы­вается сознанию и притом имеет характер не символи­ческий, а слишком явно тождественный, —  там склад личности нередко оказывается в прямом противоречии с этимологическим значением имени. Не то, чтобы между именем и личностью, точнее  —  между этимологи­ческим значением имени и значением энергетическим его, нельзя было уловить связи вовсе. Напротив, вни­мательное проникновение в имя и в личность, носящую его, позволяет открыть нити, тянущиеся от имени к лич­ности, позволяют уяснить себе ту первоначальную ткань, которая переродилась в данную личность, и ткань эта явно определяется рассматриваемым именем. И ког­да это вскроется, то становится ясна символическая отображенное^ имени данною личностью, этимологи­ческому значению своего имени не только противоре­чащею, на поверхности, но и утверждающей это зна­чение, слоями своими более глубокими. Тут открывает­ся возможность видеть и понять не только то, что данная личность вопиюще нарушает этимологическое значе­ние своего имени, но и то, что не случайно она носит его, что энергия ее имени действительно в ней действует, хотя и вызывает действие неожиданное, однако, все-таки оно  —  деятельность этого имени, а не какого-либо другого. Личность, как и вообще всякая конкретность, воплощая умную сущность, являет ее в себе и собою символически, как художественный образ. Когда умная сущность явно далека от возможности рационалисти­ческого объединения и упрощения по одному призна­ку», то художественное воплощение ее в личности не дает разрыва между символом и первообразом  —  именем. Когда же этот первообраз (хотя и тут неспособный быть рационалистически расплющенным) ближе к плос­кости рассудочной и легче допускает насилие над собою, обращающее его из идеи в понятие, тогда личность, воплощающая данное имя, легко может по крикливо на­вязывающемуся отвлеченному признаку имени, именно по нему, не подчиниться имени и, в ответ на его навяз­чивое требование  —  иметь некоторый определенный признак, быть ходячим олицетворением этого призна­ка, —  она показывает прямо противоположное, онтоло­гически волит показывать противоположное. Может быть тут она побуждается к этому восстанию на свое имя глубинным целомудрием, которое не дозволяет ей ходить с вывеской на лбу, объявляющей всеми буквами, олицетворением какого-то отвлеченного признака долж­на быть эта личность по рассуждению толпы. Но, оде­ваясь признаком противоположным, в глубине своей личности освещается все-таки этим отрицаемым на по­верхности признаком, и свет его просвечивает невнятно сквозь собственное, более поверхностное, отрицание.

Нам представляются приторными и выдуманными старинные произведения, где действуют лица с именами, значение которых слишком явно указывает на доброде­тели и на пороки. Неприятны тут не только, или скорее не столько, чрезвычайность их добродетели или порока, как формальное заявление о тех и других самыми име­нами: по опыту, запасенному и отложенному в нас ве­ками, но бесспорно присущему нам непосредственному чутью имен, как бы это чутье ни объяснялось, мы не верим этому прямолинейному совпадению отвлеченно-логической вывески с психологическим и нравственным, а тем более  —  телесным содержанием у личности, и представленный образ, в его цельности с именем, оце­нивается нами, как невозможный и потому  —  художест­венно фальшивый. Ьисиз а поп 1исепдо  —  подсознатель­но это знает каждый и каждый знает из жизненного опыта, что люди с чересчур явно благочестивыми фамилиями  —  редко бывают благочестивыми. Сопз1ап-(тиз  —  ргор!ег тсоп51ап1лат. Точно так же, или даже еще более, по особенной ясности этимологии, Людми­ла, —  и в отношении этого имени:

……. хотя Людмила,

Но людям не мила

И им не станешь мила.

Да что тут особенно отцеживать: Людмила  —  гру­биянка и такова не по какой-либб случайности. У нее  —  сильные порывы, но грубоватые, грубые, —  в басовом ключе несколько осипшие. Сбивает с ног всех встречных на пути ее порыва. Но порыв с расчетом  —  не ей; она грубиянит самому расчету, она ищет бурных столкнове­ний с жизнью и в них не щадит себя. Но это  —  и не темперамент, не огонь в крови и в душе, который рас­плавленным потоком стекает в определенную ему вож­деленную сторону. Людмила не хочет чего-либо опреде­ленного, не добивается этого и вообще сама не знает, чего она хочет, т. е. в смысле содержания: ей нужно не определенное содержание, то или это, а форма бурных столкновений, грубых проявлений. «Ищет бури, как буд­то в бурях есть покой». Ей тягостна тихая речь, а нужны выкрики. Тепло, уют, довольство ею не только не ищут­ся, но напротив, отвергаются с негодованием, отбрасы­ваются, отшвыриваются, как нечто презренное и гадкое. Ее облик, в собственном ее воображении, влекущий ее образ себя самое, это  —  потрясение, потрясение знаме­нем, флагом, может быть крестом, вообще потрясение чем-либо, довольно безразлично, чем’ именно. Бушует буря, громыхают марш барабаны и грубые медные тру­бы, свищут пули, кругом  —  напряжение страдания и ужаса. А она потрясает чем-то, куда-то ведет, какие-то толпы спасает и к чему-то выводит. Такою она пред­ставляет себя в своем расцвете, на вершине своих дости­жений. Но для нее остается неясным и более или менее безразличным,  кого ведет она,  куда  выводит:  важен самый подъем, Бетховенский дух беспредметного вос­стания, натиск стихий, сметающий все тихое и уютное, хотя ей порою не предлежит какая-либо цель, внутрен-но оправдывающая эти порывы. Это  —  полная проти­воположность эпосу, это  —  ревущее море звука Бетхо-венского Эгмонта, захватывающее и подымающее, если безумно отдаться ему, и  —  пустое кипение в котле с во­дою, если вспомнить, что слабою мотивировкою всего этого шума служат политические страсти, весьма сомни­тельные в своей правоте, и вдобавок давно-давно отшу­мевшие и ушедшие в область эпоса, хотя и довольно мелкого.

Вот так именно Людмиле хотелось бы плыть на пло­те из бочек и бревен по громоздящимся валам океана, при блеске молний и в роли капитана умирающих от холода и голода несчастных, —  непременно несчастных путешественников. Но этот образ, как и другие подоб­ные, для Людмилы  —  не театральный эффект, не тще­славие и желание удивлять и удивить собою, а подлин­ное потрясение. «Это  —  я», —  жаждет сказать Людми­ла, но хочет при этом подлинного потрясения, подлин­ного подъема, подлинного подвига и эффектом, одним только эффектом, ролью эффектною, никак не удоволь­ствуется.

Людмила хочет эффекта, но не аффектации. Это  —  честная натура, преувеличенная в своей честности, под­черкнутая в ней, грубая в честности. И внутренне, и внешне честная, «такая честная, такая правдивая, что всякому дам в морду, в честности и правдивости не спущу ни миллиметра». Все представляются ей дряб­лыми, вялыми, фальшивыми. Она признает только ге­роев и склонна в том или другом, время от времени, усматривать идеальный облик героя. Но, как только обнаружится малейшая слабость, мягкость, непрямоли­нейность признанного героя, как он мгновенно сшибает­ся с пьедестала пинком и обливается презрением  —  он, обманщик, дряблый и трусливый, негодяй, не лучше всего прочего презренного стада человечишек, подлых и корыстных.

Людмила  —  героическая натура, может быть не столько даже героическая, сколько желающая быть таковою. Она понимает героизм очень элементарно, как и благородство, которое отрицает почти за всем светом и которое в превосходной степени утверждает за собою. Ей даже в голову не придет сомнение, в самом ли деле ее благородство так бесспорно и дает ей право прези­рать всех окружающих. Когда Бетховен стал на дорож­ке, чтобы заставить Герцога Веймаркого, Гете и свиту обходить его по газону, то вероятно Бетховена осенила та самая, счастливая мысль о своей независимости и своем благородстве, не в пример прислуживающемуся Гете, которая обычно вдохновляет Людмилу.

Ей ненавистно довольство, но там, где несчастие и торе, она  —  на своем месте; там она забывает о жестком осуждении людей и готова на всякую жертву, поры­вистую и без оглядки. Она делается тут находчивой, предприимчивой, может повести за собой, влить энер­гию, овладеть положением и  —  в самом деле вывести. Сестра милосердия, фельшерица, маркитантка, революционная деятельница  —  она тут на своем месте.» Не отличаясь вообще глубоким умом, чуждая созерцания, она оказывается тут нередко, своим порывом, не знаю­щим оглядки, своею грубостью, не задерживающейся подробностями и оттенками, умнее умных. Она рубит то­пором, хватается за топор согласно основному своему увлечению к действиям грубым, когда другие, более ее опытные, стали бы применять тонкие, ею презираемые инструменты; и в минуту опасности может оказаться более правой в своей грубости, нежели другие  —  в их тонкости и осмотрительности. Здесь она ведет, те­перь милая людям, да, людям, а не человеку. Она, в героические моменты, мила толпе. Человеку же она не мила, да и не хочет быть милой, а потому грубит ему, человеку: слишком мелко, слишком мягко, слишком мало по ее оценке, быть милою отдельным человекам.