Александра

Женское имя Александра уже по этимологии своей и фонетически напрашивается на со­поставление с подобным ему именем мужским.

Но при обследовании, по крайней мере при поверх­ностном обследовании, между этими обоими именами не усматривается ничего общего, и Александра не толь­ко не похожа, но, пожалуй, даже противоположна Алек­сандру. Более глубокое проникновение в имя Александ­ра заставляет признать его далеко не таким инородным соответственному имени мужскому, но, может быть вследствие своей однородности, проявляющимся отлич­но от того. Мы узнаём тогда в нем то же имя Александр, но искалеченное и смятое не свойственным ему приме­нением. Если и Александр, настоящий Александр, нуж­дается в обильном питании и без такового личность лег­ко вырастает несколько захиревшей, то тем более она хиреет и ломается, когда к женской природе предъяв­ляются требования характерно мужские, настолько определенно мужские, что и мужская природа не имеет в большинстве случаев силы откликнуться на зов этого имени. В этом смысле Александру хочется сравнить с изувеченной китайской ножкой или с карликовым деревцом китайских садов; личности даются позывы к такому росту, которому ставят непреодолимые препятствия естественные условия ее жизни, внешней и внут­ренней, —  естественные данной личности. Имя Алек­сандра толкает к величию в том направлении, на кото­ром крепко удерживает ее женская, и притом в боль­шинстве случаев ограниченная и, как женская, при­рода.

Естественно думать о каком-то тождестве имен Александр и Александра. Но естественно предполагать и то, что имя Александр, в себе законченное и чрезвы­чайно гармоничное, как имя мужчины, именно потому, будучи преобразовано в имя женское, должно дать дис­гармонию и быть вестником и силою личности, решительно не находящей в себе равновесия. Когда знаменование имени побуждает женщину стать наиболее пропорционально в себе построенным мужчиной, то это, легко предвидеть, клонится к судьбе трагической.

Не трагизм внешних бедствий, не удары судьбы, не вихри налетающих  несчастий  свойственны,   как типические, Александре. И это все может быть, пожалуй даже бы­вает довольно часто; но суть дела не во внешнем нападении на Александру враждебных сил мира, а в вине тра­гической.

Внутренняя дисгармония  —  таков порок бы­тия, и в нем заложено семя разлада внутреннего, а за­тем, нередко, и внешнего. Это не значит, чтобы Алек­сандра  справедливо терпела  за допущенный  просту­пок против должного.  Напротив, она  вовлекается  в жизненные столкновения именно тогда, когда с особой настойчивостью идет к тому, что почитается ею долж­ным. Ее вина  —  роковая, как вытекающая из некоей онтологической бестактности, в силу которой у Алек­сандры весьма редко случается, чтобы «правда и истина облобызались», а если и случается, то именно тогда, когда   Александра предоставляет себя течению со­бытий.

Александра стремится к истине, и стремится в духе мужском, гораздо более, чем носительницы многих дру­гих имен. Но истина у нее выходит не по правде, —  не­кстати, невпопад, отвлеченно, что тем опаснее, коль ско­ро эта рассудочность ведется женскою страстностью. Неправильно представлять себе Александру мужской натурой:  это натура женская, но каким-то подсозна­тельным  усилием преобразующая себя в видимость мужской. Женский инстинкт и женский напор здесь из­вращаются, принимая вид рассудка и сознательной во­ли, но вовсе не делаясь таковыми на самом деле и в существе своем оставаясь стихийными и бесформенными. Женская правда не хочет быть здесь сама  собой  и чутьем подходит к мужской истине, а потому лишается истинности и слепнет.

Прямолинейная, нарочито рассу­дочная, насильственно входящая в совершенство добродетелей, Александра такова в своей феноменальности, в своей жесткой истине, тогда как в глубине она есть ослепшая, без ума настойчивая. Женская хаотичность, себя не видящая и себе не признающаяся, что она такое. Между тем, подталкиваемая слепою волею, Александра настойчива, упорна, крепко держась за преднамеченное ею, как за разумную и доказанную цель. Но эта цель присутствует в ее сознании как разумная, но не есть разумная, по крайней мере для Александры она не ра­зумна, а есть проекция слепого хотения. Не было бы окончательной беды в том, что человек хочет не разумно, а слепо; нет окончательной беды в женском требовании, даже в женском капризе. Может быть, напротив, их ало­гичность, явная и признаваемая, приоткрывает что-то новое, недоступное рассудку, и женской правдой воспол­няет мужскую истину, причем самая настойчивость этой правды, открыто противополагаясь истине, свидетель­ствует надежность правды. Но Александра бессозна­тельно выдает одно за другое, и хочет сомнительную истину удержать, как таковую, упорством, тогда как это есть какая-то заблудившаяся правда. И тут начи­нается путаница, ведущая Александру к столкновению с действительностью. Это столкновение может быть как в малом, так и в великом: в житейских отношениях, в выборе своего, жизненного пути, в понимании налич­ных условий жизни и т. д.; но суть столкновения и ме­ханизм его один и тот же. Он, повторяю, в том, что холодная рассудочность и прямолинейность, движимые слепою страстностью, хотят выдать себя за установ­ленные из тех начал, к которым на самом деле они отно­шения не имеют.

Психологически этот внутренний раз­лад сказывается отсутствием гибкости, грубоватостью, неприспособляемостью, в которых, однако, не следует видеть просто прирожденные или воспитанные черты характера, но в гораздо большей степени доказатель­ство себе самой своей истинности: «Я  —  по истине, мне нечего лукавить, буду грубой  —  проявлю чистую истину без прикрас», —  приблизительно так мотиви­рует самой себе мнимую необходимость нарочитой гру­бости Александра; «истине не подобает кокетничать и заигрывать». Александре кажется, что грубоватость и прямолинейность сделают ее выше женских свойств и уподобят мужчине.

Когда ложное положение, в которое поставила себя Александра, дает себя знать начинающимся столкно­вением с жизнью, Александра, отлично сознавая источ­ник неприятности и, может быть, беды, не только не по­старается снять или исправить ложное действие, но напротив, с особой настойчивостью сделает ударение именно на остром ребре его, режущем жизнь; и сделает это она не из простого самолюбия, а принципиально, ценою неудобств, грозящих неприятностей; может быть, даже гибели, жертвенно, закаляя себя и окружающих во имя истины.

Александра предчувствует катастрофу, в большом или малом  —  сейчас это безразлично, может быть даже уверена в ней, но идет навстречу трагедии, хочет трагедии. Как и Александр, она законодательна, но непременно неудачно, потому что только притязает быть микрокосмом. Как и Александр, Александра бла­городна, т. е. хочет быть и думает быть благородной. Но если и в Александре-мужчине благородство бывает несколько нарочитым, несколько сценическим, то тем более, тем несравненно более это относится к Александре. Александру сравнительно легко быть великодушным и немелочным, поскольку он, замкнутый в себе, имеет мало внешних желаний и, по своей круглоте, не зацеп­ляется за мир; напротив, Александре ни самозамкну­тость, ни круглость не свойственны, и менее всего было бы справедливо сказать о женском имени Александра, что ей нечего хотеть вне себя и что она ничего вне себя не хочет. Напротив, она исполнена желаний, в которых себе не сознается, и менее всего может быть справедли­вой и беспристрастной, как судия. Она надтреснута, надтреснута онтологически, а потому  —  и психологи­чески, и нравственно. Естественно отсюда ее внутрен­няя и внешняя неудовлетворенность, причина и вместе оправдание в ее глазах ее конфликта с жизнью. И пото­му, к жизни привязанная и, можно сказать, в жизнь вцепившаяся, Александра легко идет к гибели, способна на принесение себя в жертву до смерти, как способна и к пресечению своей жизни.

Едва ли случайность, а не последствие той же основной трагической вины Александр, что они очень часто умирают в младенчестве, как бы издали пресекая жизнь, предвещающую невольные страдания.. И эта младенческая смерть тем знаменательнее, что имя Александры дается нередко детям, особенно прочувствован­ным родителями, в знак особенного внимания к кому-нибудь из нежно, скорее благоговейно, любимых Александров.