Дмитрий

Имя Дмитрий или, в более точном церковном   произношении,   Димитрий,   происходит   от имени же, но божественного: хетоническая богиня Деметра, Мать Земля или по другому объясне­нию, Мать Ячменя своим именем отражает­ся   в   Дмитрии.  Имеет  ли  прилагательное смысл притяжательный  —  Деметрин  —  или качественный  —  деметровский  —  в данном случае почти без­различно. В самом деле, принадлежность человека Богу не может быть только внешнею, без наличия в этом человеке соответственных данному Богу качеств, равно как и существование таких качеств не может пониматься как одно только  сходство,  но   —   не  онтологическая связь между отобразом и первообразом, эктипом и прототипом. Следовательно, древние, именуя кого-либо Дмитрием, имели в виду соотнести его с Деметрою.

Желание такое понятно общечеловечески; но оно пред­ставляется особенно понятным в христианстве, где облик Деметры окончательно сформировался, а качест­ва этого духовного склада получили преимущественную оценку. Это  —  богиня умиренная и необыкновенно крот­кая и благостная, материнскою любовью дышит она ко всему человеческому роду, причем в материнстве ее вы­делено начало не стихийное, и даже не рождение, а нравственное, ласковость и глубокая тишина. Ужасы преисподней и трагическое смерти идут мимо образа Земли-Матери. Миф показывает Деметру наиболее че­ловечною из небожителей; теплота и ласковость, рас­крытые впоследствии христианством, в античности име­ли свое гнездо именно под ее покровом. Не без причины образ Богоматери, Заступницы и Теплой Предстатель­ницы, явился человечеству как исполнение его предчув­ствий и исканий именно около Деметры.

Действительно, в Дмитрии весьма определенно ска­зывается его связь с землёю, и чрез землю  —  с Землёю-Матерью. Но насколько первая очевидна и выражена, настолько же вторая живет в нем, как тончайший при­вкус, и преимущественно в детстве. Скорее даже, мате­ринство Земли вьется около Дмитрия и самим им смут­но чается, как заветная и дорогая, но почти утрачен­ная святыня детства. Это  —  тайная и скрываемая не только от сторонних взоров, но почти что и от своих собственных, надежда: ласка, тишина и кроткая умиренность, сияющие как один небесный образ из глубины собственного существа, до которой нет доступа, о кото­рой не скажешь, так темно там все, кроме этой заветной звездочки, но которая однако есть на самом деле, и, —  придет время, —  окажется всем. Но для этого надо спус­титься к ней, в бездонность себя самого, se ipsum transendere   —  а возможно последнее не иначе, как кон­чиной. И вот, до того времени благоразумно молчать о материнстве земли, затаив это знание в себе, а жить и действовать другим  —  землею, как стихиею.

Дмитрий отторгается от Земли и попирает ее, испол­ненный мощи, с напором которой не знает, что делать. Сын Земли  —  он живет, как сын праха. Отходя от Ма­тери, он лишается ее кротости, ее мира, ее благостно­сти, потому что не имеет ее цельности; все это, как сказано, уходит в глубокие подземелья его души и живет там тайным воспоминанием о потерянном рае своего детства и сладостною надеждою, что рано или поздно, после всех бунтов и скитаний, он вернется к покорности.

Но, Дмитрий, не имея цельности Земли, и в восста­нии своем сохраняет стихийную основу Матери и несет в себе ее силы, но без ее нравственного облика, без той цельности, которою эти силы уравновешиваются и приводятся в гармонию. Он  —  сын Земли и сам земля, в буйстве несоразмеренных и противоборствующих друг другу влечений.

Дмитрий  —  характер и весь облик значительный, в отдельных своих возможностях нередко превышающий меру человечности и даже человеческого. Но проявле­нию вовне и закреплению в жизни этой безмерности ча­ще ставит препятствие сам он, другими словами, столь же безмерными желаниями. Это  —  натура с могучими задатками, но крайне несогласованными между собою; негармоничная, с резкими углами и всяческими неожи­данностями. В неустойчивости Константина есть кап­ризность и прихотливая случайность воды, меняющей свой цвет и поверхность от самых легких внешних при­чин: так, глубокие озера, окруженные горами, мирные и лазурные, вдруг, почти без уловимой причины, темнеют, покрываются барашками и топят доверившуюся им лод­ку, чтобы через полчаса снова заискриться золотыми блестками.

Напротив, неровности Дмитрия совсем в ином роде, они зависят от еще менее уловимых, но внутренних причин и напоминают, скорее, землетрясения вулкани­ческой местности и извержения нежданно прорвавшего­ся вулкана. Это  —  какая-то Исландия, где в любом мес­те может рассесться каменная почва, выброситься струя пара или излиться огненным потоком расплавленная лава. Тут нет покойного места, потому что все содро­гается внутренними усилиями, впрочем, не имеющими определенной цели и задерживающими друг друга, —  отчего напряжение делается еще большим. Может быть, сознание своей непочатой мощи у Дмитрия не было бы столь тревожным, если бы был предоставлен более легкий, более согласованный выход его страстям. И самые страсти, при бесспорной своей значительности, тоже, может быть, не были бы столь взрывчатыми и тяжелыми, не мешай они друг другу изливаться.

Но в том-то и дело, что Дмитрий сложен в своей страст­ности и не имеет основной страсти, которая бы направ­ляла и вела за собою все прочие. Правда, эта слож­ность его внутреннего строения, где страсти подпирают­ся страстями и влечения сталкиваются с влечениями, делает Дмитрия до известной степени более терпимым в обществе и избавляет его как от высоких должно­стей и положений, так и от тюрьмы; но внешняя вынос­ливость покупается ценою внутренней немирности и опасности Дмитрия прежде всего себе самому.

Он страстен, и страсти его  —  не поверхностные влече­ния и увлечения, без которых бывает довольно легко представить себе того или другого человека, а  —  глубо­кие, коренящиеся в неисследимых ему самому слоях его личности, откуда находят себе выход они в сознание, как вполне готовые и безусловные. Однако, несмотря на страстность, от которой в обычном сознании неотделима пламенность и тот или иной блеск, —  Дмитрию огненное начало в высшей мере чуждо; и если говорить о. жгу­чести его влечений, то это  —  темный жар, без пламени и света, некий черный огонь, разрушительный, но кажу­щийся чернее окружающей тьмы. Страсти Дмитрия  —  не радостные и не сладостные, хотя бы и кратковремен­но; это  —  тяжелые и принудительные влечения, слепо идущие по своему пути, как исходят из кратера продук­ты извержения. В этих страстях нет и признака не толь­ко легкости, но и легкомыслия; их хочется сравнить скорее с мучительными судорогами. И сама личность Дмитрия напоминает картину бывшего извержения, с громоздящимися застывшими потоками черной лавы, набросанными вулканическими бомбами или зыбучим вулканическим пеплом; не материнство, а судороги зем­ной коры.

Дмитрий горд, —  гордостью, проходящей через все слои личности, от глубинного самоутверждения и до самолюбия, на самой поверхности, которою соприка­сается он с людьми. Эта гордость влечет за собою прямоту и правдивость, однако не ту подлинную, свободно идущую прямоту, которою отношения делаются легки­ми, а принуждение себя и надрыв, заставляющие окру­жающих предпочесть в таком случае простое умолчание и невыясненность: Дмитрий так трудно для себя самого извергает из себя, —  чтобы не показаться прикраши­вающимся, —  свою правду, что собеседник чаще всего не знает куда деваться от нее. Скрытный и себе самому даже не прозрачный в своих глубинах, Дмитрий выры­вает из себя свои признания, без охоты к этому и насиль­ственно над собой.

По гордости, он хотел бы ничуть не считаться с окружающими, и во всяком случае никак не допустить их до равенства с собою. Но, по гордости же, он не допустит унижения себя несправедливостью и не позволит себе того внутреннего движения, по которому влечется естественно. Он ставит себя слишком высоко над окружающими или, точнее, до такой степени не до­пускает и мысли о сравнении себя с ними, что ради этого избегает и повода дать подумать другим или себе само­му, что он уравнивает себя с ними, хотя бы в борьбе за первенство и вообще  —  за место в мире. Это заставляет его, несмотря на прирожденную склонность к угрю­мости, преодолевать себя и стараться быть приветли­вым.

Но, кроме такого саморегулятора его гордости, в нем есть еще другая существенная страсть, или целый спектр страстей, который по существу своему борется в своих проявлениях с проявлениями гордости. Это именно  —  чувственность, беря это слово прежде всего в прямом смысле, а затем  —  расширительно, в отношении всех видов цепкости за мир с вещественной его стороны. Дмитрий привязан к еде и питью, к роскошной обста­новке, он склонен ценить внешний почет, а потому, как по гордости, так и из чувственности, ему хочется денег, дающих и власть и различные вещественные удовлетво­рения. Но, как гордость его имеет внутреннюю затормо­женность, так и тут, чувственность борется, с жад­ностью, а разгул со скупостью. То эти влечения просто задерживают друг друга, и тогда Дмитрий влачит бес­цветное существование, раздираемый внутри неудовлет­воренностью.

То, временами, эта взаимная задержка страстей нарушается, и тогда на срок овладевает лич­ностью какое-нибудь одно из этих влечений, которому Дмитрий и отдается, не зная ни внутренней, ни внеш­ней меры, без удержа и пренебрегая какими бы то ни было законами, скорее даже не пренебрегая ими, а вос­ставая на них и попирая с торжеством вырвавшихся на волю стихий. Тут ничто не остановит его: ни жесто­кость, хотя он отлично сознает, что делает, ни безобра­зие, хотя он обладает тончайшим и от природы безуп­речным вкусом. Даже напротив, и чужие страдания и всяческое неблагообразие доставляют ему жестокое удовлетворение, без которого в своей страсти он не чув­ствовал бы себя излившимся.

Это  —  тяжелое начало Дмитрия. Есть благой вес ве­щей, как влечение к родным недрам, и он связывает Зем­лю и что на ней  —  воедино. Как ни противоречиво ска­зать о нем, но напрашивается к нему эпитет легкий: лег­кий вес. Тянет земная тяга и от этого  —  легко.

Так дуб надежно и упруго возносится вверх именно потому, что крепко держится землею. Так и это чувство легкости при тяге к земле не объясняется ли надежными корнями нашего существа в земных недрах, от которых мы не отделились и потому смело подымаемся в воздух к свету. Но есть и иная тяга, тяжелая грузность глыбы, от земли отделенной, но не утратившей вполне своей земной природы и потому стремящейся обратно. Это не взлет, а падение, неизменное падение, стесняющее и самого па­дающего, и всех тех, кто попадается на пути ему. Дмит­рий, земной и земляной, тяжел в последнем смысле, и внутренние движения его происходят с тугою, как воро­чаются в геологических процессах каменные глыбы и изгибаются в складки тяжелые пласты горных пород.

Дмитрию тяжел сам он и вся внутренняя жизнь его, но тем более тяжел он другим. Глухой, невыясненный и недопускающий выяснения себе груз давит, и острыми, твердыми углами Дмитрий подминает под себя, на кого накатится в своем неправильном и полном неожиданных поворотов движении. Раздавливая или разрывая встречных, Дмитрий чувствует удовлетворение  —  но не злобное, а от сознания своего веса, потому  —  и своей силы. В нем есть что-то от первобытных времен, не на­чатков человеческой истории, а допотопных порождений земли, существом своим еще с землею почти слитных, но волею и сознанием от нее отторгнутых и утративших сыновнее к ней благоговение. Эта тяжесть Дмитрия де­лает его вообще трудным в житейских отношениях, при­чем непосредственной заторможенности их вторит тя­гостное ожидание могущего возникнуть каждую минуту и по трудно уловимым поводам затора. Это может быть непредвиденный, но тяжелый и длительный гнев или плохо мотивированное оскорбление, или, чаще всего, по-видимому беспричинное, угрюмое молчание, которое может длиться сколько угодно времени, даже с месяцы и годы. Тут, при самом образовании этого затора, —  ничего не выяснить, ни о чем не сговориться; напротив, вся­кие попытки на объяснение только осложнят дело, наво­дя мрачную подозрительность и бессловесное упор­ство.

Благоразумно в таких случаях и не искать словес­ности, а предоставить образовавшийся затор самому себе, и тогда есть надежда, что он, хотя и медленно, рассосется.

Эта тяжесть Дмитрия вместе с его внутренней затор­моженностью служит препятствием к полному раскры­тию и осуществлению в культуре его способностей: Дмитрий одарен значительно выше среднего. Он умен, хотя ум его более склонен разлагать, нежели строить; обладает вкусом, идущим не от натасканности в соот­ветственных областях, а от чрева, и сродным биологи­ческому инстинкту красоты, которою он опьяняется; в нем  —  много четкости мысли, отчасти производной от глубинной гордости, —  вообще мысль его хотя и не быст­рая, но полновесная и содержательная. В Дмитрии есть чувство культуры и чувство природы, интерес к жизни в разных ее проявлениях.

В том, что делает он, есть своя звонкость и ценность, это не бывает вялым, относится ли оно к разряду большого или малого. Но гордость застав­ляет Дмитрия требовать от себя большего чем насколь­ко он способен, и, понимая свою недостаточность для этого, он предпочитает вовсе воздержаться и от того, на что способен. С другой стороны, его тяжесть легко пере­ходит в грузность на подъем; Дмитрию трудно собрать­ся сделать попытку и он слишком тяжеловесен, чтобы отважиться на много рискованных шагов, из которых может и ничего не выйти. Чисто житейски, он не отка­жется от риска, если этот риск дается без труда, хищни­ческим хозяйством и особенно, когда он сам по себе дает исход разрушительным страстям; но трудовое усилие, несмотря на мощь Дмитрия, враждебно ему, и требует­ся верный успех, чтобы Дмитрий принудил себя взять­ся за такое дело.

Святое Дмитрия, как указано вначале, от Земли-Ма­тери и сокрыто глубоко в ней. «Тогда явится и являясь откроется Невеста, скрываемая ныне землею», пред­вещается о будущем восстановлении твари в третьей Книге Ездры. Вот это предсказание согревает душу Дмитрия, и если он не знает его из Книги Ездры, то доходит до него своим умом или, точнее, своим сердцем. Он  —  не рыцарь этой Невесты, отчасти и потому, что не сознает себя достойным такого звания и избегает, даже в себе самом, слишком близкого подхода к ней. Но это она именно, а не кто другой живет в сознании, как смысл его собственного бытия. И именно через нее он относится к Богу.

Дмитрий глубоко коренится в бытии, и потому ра­ционализм, всегда указывающий на поверхность душев­ной жизни, чужд ему; если Дмитрий и пользуется этого рода приемами мысли, то только при сношениях с дру­гими и ради других, избегая пред ними открывать свой внутренний мир. Сам же в себе он мыслит иначе и дешевость рационализма презирает. Вот почему рацио­налистическое безбожие не соблазняет его. Да из одной только гордости он не стал бы на этот путь: в рассудоч­ном отрицании Вечного есть что-то глубоко унизитель­ное, какое-то принижение себя самого, какое-то отрече­ние от своего достоинства, —  бессильный рабий бунт. На это Дмитрий не пойдет. Но его самосознание  —  как у своевольного непокорного сына, который отца в глубине души признает, уважает и сыновнюю связь с ним чув­ствует и тайно ценит, однако, содрогаемый порывами и внутренними толчками, ему самому мало понятными, отцу непокорствует. С матерью еще он ближе, отчасти потому, что с более легким сердцем не повинуется ее требованиям и снова приходит к ней, как не провинив­шийся. И эта безответственность пред матерью удержи­вает его, несмотря на все возмущающие силы, на орбите семейных связей.

Чрез мать он подходит и к отцу.

Тут нет детской до­верчивости и открытости: это несколько угрюмый, не­сколько с насилием над собою подход, в котором соче­тается и сознание своей вины, и боязнь настоящего разрыва, и неполное желание смириться, и неумение разобраться в собственных противоречивых силах, и много других волнующих чувств. Это не есть невин­ное отношение к отцу, но не есть и отрицание его власти. Дмитрий знает, что Бог есть Отец, но он подхо­дит к Нему не совсем сыновне, и потому воспринимает в Нем больше Его правду, чем любовь, Его святость  —  чем ласку, Его власть  —  чем жалость.

Дмитрий знает Провидение, господствующее, над миром, но чувствует его преимущественно как вечный, неизменный закон, как справедливый устав бытия, и потому провидение им чувствуется фаталистично. «Я буду бунтовать, потому что мне бунтуется, но судьба моя, и все последствия и правильное возмездие уже написаны на небесах»,  —  думается Дмитрию. И он бунтуется и делает грех, как неизбежное и неустранимое и заранее с гордою покор­ностью принимает кару, тоже как неизбежное, хотя о ней никто не говорит ему: сам себе, в тяжелой гордости он назначил и наказание, о котором не станет торго­ваться и которое он берет на себя, как считает, избыточествующим против своей вины.