Алексей

И в звуках, и в соотношениях признаков имени Александр есть равновесие и некое стояние, —  не то чтобы непременно устойчивость, а отсутствие побуж­дений двинуться вследствие самозамкнутости; в этом лени есть какая-то геометрическая кубичность. И если Александр все-таки движется, то это движение опреде­ляется внутренними силами и потому выражается рядом раздельных между собою актов, восхождением по ступе­ням, вообще  —  шагом: Александр шагает, что всегда сопровождается соответственным стуком-звуком, соот­ветственным внятным и раздельным проявлением во вне его продвижений. Напротив, и в звуках, и в свойствах имени Алексей, и еще больше в подлинной церковной форме этого имени Алексий, и еще более в первоисточной греческой форме его же Aλέξτος, содержится нерав­новесность, потому неустойчивость, отсутствие стояния и потому  —  движение. Но движение это определяется не изнутри, а извне, внешним притяжением и, как не исхо­дящее от раздельных актов самоопределения, как тяга, само не бывает раздельным.

У Алексея нет шага, а  —  скольжение. И звук его движения, соответственно, дол­жен быть сравниваем с шелестом, вроде звука сухих листьев. Движение Алексея не активно, как у Алек­сандра, а пассивно. Если бы тяготеющая масса Алек­сея была велика, то при движении своем он волочился бы и производил, следовательно, большое расстрой­ство в окружающей среде, —  давил бы всех и все, что попадалось на пути, громыхал и скрипел. Но тяжесть его не велика, и потому тяга внешних сил или атмосфери­ческие дуновения увлекают его без особого насилия над окружающим, и непрерывными, хотя и неожиданно прихотливыми путями, он скользит от одних жизнен­ных отношений и форм внутренней жизни  —  к другим. Звук же этого скольжения выше чем у Александра, хотя и в последнем нет низких басовых регистров, и стоит почти на границе с звуком женским.

Имена Александр и Алексей проявляются призна­ками почти противоположными и тем не менее метафи­зически весьма близки между собой, причем Алексей есть некоторое смягчение или размягчение имени Алек­сандр, вследствие чего в нем нарушается основное рав­новесие: Александр есть твердое тело, кристаллически построенное, Алексей же  —  тестообразное. Алексей есть тот же Александр, но близ точки плавления. Александр стоит, Алексей же падает, всегда падает, и в нем нет ни одной вертикали.

В Алексее состав личности близок к таковому же  —  Александра, и элементы личности в значительной мере соответствуют элементам личности Александра. Но для Александра характерна очень точная определенность горизонта сознания вследствие чего сознательное и под — и сверх — сознательное находятся в весьма точном соот­ветствии между собой и тем определяются равновесие и самозамкнутость этой личности.

В Алексее та же соразмерная пропорция элементов личности, самих по себе, порознь взятых, но совокупность тех из них, кото­рые попадают в область сознания, уже не соразмерена с совокупностью элементов подсознательного. Пере­местив уровень сознания в Александре, и именно  —  подняв этот уровень значительно вверх, мы тем са­мым получим Алексея. Иначе говоря, подсознательное (включая в себя и сверх-сознательное) образует в Алексее напластование более глубокое, чем в Александ­ре, а сознательное  —  представлено слоем более тонким, нежели у этого последнего. По данной глубине подсознательного Алексею, для равновесия личности, требова­лась бы гораздо большая степень сознательности и ума, чем сколько он имеет и может иметь. Если бы предста­вить себе Алексея приобретшим такую сознательность и ум, но без изменения бывшей у него глубины подсозна­тельного, то Алексей перестал бы быть Алексеем и стал бы Александром, но, не обыкновенным Александром, а великим, гением. Но в том-то и дело, что структура лич­ности Алексея такова, что всякое возрастание в нем соз­нательности ведет и к ускоренному, сравнительно с ро­стом сознательности, росту подсознательных корней личности; духовно возрастая, Алексей делается еще бо­лее Алексеем, в пределе -же стремится к юродству.

Отсюда ясно: у Александра окружающая действи­тельность воспринимается преимущественно через со­знание и потому вызывает сознательно самоопределяе­мую реакцию, которая, следовательно, словесна, раз­дельна, рациональна. Напротив, тот же внешний мир действует на Алексея через подсознательное, и реакция Алексея тоже подсознательна, эмоциональна, исходит не единым актом, а как бы струится непрерывным током, эманирует из него, нерасчлененно и иррационально.

Когда в Александре понижается степень сознатель­ности, например, от болезни и т. п., то он несколько сдви­гается в сторону Алексея, точно так же, как сдвиг Алек­сея в сторону Александра происходит при временном обострении сознательности. Но и для того, и для другого эти сдвиги бывают только временными отступлениями от собственного, присущего им, соотношения элементов личности, и, претерпев сдвиг, оба они обычно возвра­щаются к своему собственному типу.

Сравнительная тонкость и несплоченность сознания характерна для Алексея. Это  —  рыхлое сознание, легко расторгающееся и обнаруживающее то, что под ним; его хочется сравнить со слабо сваленным и легко разлезаю­щимся войлоком. Такое сознание свободно пропускает сквозь себя непосредственное воздействие внешнего бы^: тия на внутреннюю сущность, и обратно. Алексей сопри­касается с миром почти что обнаруженною подсозна­тельностью, и потому его отношение к миру бытийствен-но  —  в хорошем или плохом смысле  —  зависит от данно­го лица, но эмоционально, стихийно, мистично и мало ответственно. Бытие продувает Алексея, а он претерпе­вает это; но какое бытие  —  в разных случаях это бывает различно. Алексей словно лишен покрова, отъединяю­щего его от внешнего мира, мало сплочен в себе, совсем не микрокосм и не монада, в противоположность са­мообособленному Александру; Алексей  —  завиток ми­ра и для временной хотя бы устойчивости непременно мыслится прислоненным к чему-то или к кому-то, а без этого внешнего прикрепления к месту непременно будет увлечен неизвестно куда, неизвестно какими ветрами.

В нем есть что-то онтологически болезненное: непри­способленность к самостоятельному существованию в мире  —  неприспособленность внутренняя и, легко может быть, хотя не необходимо, —  внешняя. Предельно  — , оно есть, как сказано, юродивость. Алексей, в своем пре­дельно высшем раскрытии, есть юродивый, или около того; и даже тогда, «когда, на поверхностный взгляд, данное лицо не имеет ничего общего с юродивостью, внимательный анализ все же откроет в таком Алексее некие пробелы сознания или рыхлость сознания, сквозь которые сочатся непосредственные движения подсозна­тельного, т. е. основную конституцию юродивости.

В Алексее  —  беззащитность, если не в грубом смыс­ле, то в более-внутреннем. В этой беззащитности -и бо­лезненности, юродству  —  уродству соответствуют в той или другой мере признаки некоторого убожества: не то шепелявость, не то заикание, не то колченогость и т. п.

Ум тонкий  —   понимая это слово в обе стороны, в смысле положительном  —  это способность ума улав­ливать нужные, едва намеченные оттенки, —  то, что еще не сформировалось, это  —  чуткость к символам, и по­тому  —  склонность к символизму. Для такого ума, лишь на поверхности своей сознательного, главную же свою деятельность развивающего подсознательно, и притом эмоционально, всякое слово, всякий образ, всякое суж­дение окрашиваются иносказательностью, и потому та­кому уму свойственно стремление быть иносказатель­ным. Но он тонок и в ином смысле  —  не крепок, собою мало владеет, себя в руках не держит, следовательно, не умеет и не хочет выразиться в связном и раскрытом творчестве; он дает больше блесток, отдельных звездо­чек, самодовлеющих проникновении, нежели длитель­ное сияние или хотя бы могучую вспышку. Это  —  ум капризный и прихотливый, то проницательный, то отка­зывающийся действовать и средне-остро. Его проявления мало согласованы между собою, и если каждое врозь, как эмоциональное, даже насыщенное эмоцией, само по себе звучит очень убедительно и подкупает своей непосредственностью, то, вместе взятые, они унич­тожают друг друга, потому что и не антиномичны, и не согласованы, а просто говорят о разном или по-разному.

Обыкновенно, в известную полосу жизненных впечатле­ний Алексей высказывает ряд однородных, хотя и не сведенных к единству суждений или, скорее, восклица­ний; но в другую полосу он брезгливо и раздражительно, хотя тем же тоном предельной непосредственности и внутренней убедительности, разметает и растопчет все прежнее. С Алексеем хорошо вот сейчас  —  и будь этим доволен: не рассчитывай, что и впредь будет хорошо на той же почве общения. Напротив, через некоторое вре­мя Алексей может возненавидеть тебя, как напомина­ние о прошлом, его же собственном прошлом, и будет ненавидеть  —  тоже только некоторое время тонкой, зве­нящей на самых верхних, почти на границе слуха, нотах, бессильною по остроте своей брезгливости ненавистью. В тебе он возненавидит себя самого, связность своего собственного существования, ибо Алексей  —  по натуре своей импрессионист, и мгновенное impression* (впечатление — фр.) овладе­вает им всецело, чтобы далее столько же всецело быть отвергнутым. А потом, при новой полосе впечатлений, он опять может вернуться к старым, подходя к ним по-новому, и с ним опять может стать хорошо.

Если бы этот импрессионизм не был столь эмоцио­нален и столь мгновенен, то из этой переменчивости мог­ли бы возникнуть опасные и разрушительные страсти, раздробляющие все кругом, как удары молота. Но имен­но мгновенность этих впечатлений и взаимо борственность их, не обобщаемых в разуме, не дает им внед­ряться в волю, и потому Алексей остается сравнитель­но тихим и неактивным во внешнем мире. Его воля не поспевает за впечатлениями его чувства, а через разум, скопляясь и обобщаясь в нем, они не могут действовать по своей взаимо-борственности. Отсюда в Алексее беспомощность, хотя в смысле элементарного жизненного устройства Алексей приспособиться может; несмотря на беспомощность, а может и именно вследствие нее, Алек­сею свойственна хитринка, не хитрость, а именно хит­ринка в уме. Алексей  —  человек с хитринкой. Она не к худу, или не к большому худу, а скорее  —  средство самозащиты, мимикрия своего рода: Алексей прикиды­вается под Алексея более, чем есть он Алексей, и отсю­да  —  его тяга к юродству. Если он слывет глупеньким, то он будет показывать дурашливости более, чем есть на самом деле, в душе подсмеиваясь, что этою маскою он провел тех, кто хотел использовать его беспомощность. Если он заикается, то в иных случаях изобразит боль­шее заикание, чем сколько есть на деле, когда надо скрыть рассеянность или незнание.

Алексей прост и про­стоват; но, кроме того, он простится под простоту, куль­тивирует в себе тонкость и рыхлость разума, и видя в ней утонченность духа, и инстинктивно маскируя свою беспомощность.

Но это не значит, что Алексей не понимает своей «простоты» и отношения к ней окружающих: он стра­дает. Алексей  —  человек с уязвленным самолюбием, ко­торое тем болезненнее, что основной душевной способ­ностью его живет в нем чувство. Но он не горд, и потому этою уязвленностью душевно не разлагается: он носит занозу в сердце и постоянным напоминанием ее о себе смиряется. В Алексее есть смирение  —  таков его духов­ный облик, который может быть невыраженным, по­скольку данный Алексей еще не оформился. Но кроме того, кроме смирения, Алексей также и на пути смирен-ничения.

Однако смирение подлинное, данное уже  или взятое на себя, есть путь Алексея.

Свойственное Алексею юродство, маска, есть вместе с тем некое ограждение себя от ответственности, объяв­ление себя вне ответственности. Опираясь на свою маскированность, он, как все маскированные, склонен позво­лять себе такое, на что не отважился бы без маски, и считает, что ему, объявившему свою безответствен­ность, должно быть спускаемо недозволительное дру­гим. Тогда Алексей позволяет себе  —  именно позволяет, а не просто есть такой  —  грубость, резкость, иногда, если взятая маска хамство, —  какое-нибудь лакейство, пошлость.

Алексей непосредственен. Но непосредственность его преувеличенно показывается также и маскою непосред­ственности, маскою простоты, маскою не интеллектуаль­ного строения внутренней жизни. Эта маска есть способ восстановить отношения с миром, внутренним недостат­ком чего-то  —  в Алексее нарушенные. Делая возмож­ною жизнь, эта маска не может, однако, всецело воспол­нить природную ущербность Алексеев, и они, живя в ми­ре, все же не приспособлены: все что-то «не так» у них; и потому они неизбежно стремятся к своему верхнему пределу, юродству. Хотя и не в грубом виде маски, а в тончайшем покрове духовной отъединенности непонят­ном всякому и невидимым большинству, они стараются искусственно создать себе оболочку, которой не дано им по природе, и отделить себя и скрыть себя от мира.