Владимир

Соотношению имен Александр и Александра соответствует соотношение: Алексей и Ан­на. Последнее дает четкости первых имен несколько расплыться, вследствие чего некоторая духовная форма может быть взята в регистре более глубокой подсознательности. Указанной выше онотомологической пропор­ции отвечает другая, в которой соотношение имен Ва­силий и София приравнивается к таковому же имен Владимир и Ольга. Эти последние родственны между собой на подобие Василия и Софии, но относятся к плоскости с большей силой подсознательности нежели первая. Вся же вторая пропорция есть повторное применение прин­ципа первой, т. е. смещение вверх границы сознания и соответственного смягчения имен.

Раньше объясняли коренной состав имени Владимир из владеть и мир, так что Владимир истолковывался как «владеющий миром», или тот, кому надлежит или удастся таковое владение; вследствие этого и правопи­сание требовало в конце этого имени буквы i.

Лингви­стически, эта этимология не считается правильной, пра­вописание Владимiр отменено, поскольку следовало бы писать окончание этого имени мер или мър, а самое имя признается этимологически сродственным скандинав­скому Woldemar и тому подобным.

Таково рассуждение лингвистики. Но как нередко с нею случается, она проглядела и на этот раз прививки на основной корень с помощью аррадикации и недо­оценила презрительно обзываемого ею «народной эти­мологией»  —  глубокого проникновения народного духа в идею слова. Проще: по первоначальной этимологии, Владимир не равносильно «владеющий миром»; но это не указывает голого этимологического заблуждения на­рода, когда он наслоил некоей первоначальной этимо­логией корни «владеть» и «мир». И в самом деле, какова бы ни была этимология разбираемого имени, этот, мо­мент мировладения есть одна из основных линий всего рисунка. Имя Владимир весьма близко к Василию, и когда Великий Князь, просветитель Киевской Руси, при крещении был назван Василием, он не претерпел трагического надлома своей личности от новой духовной сущ­ности, а лишь отжался от избытка стихийной сыро­сти, и естественные черты его были пройдены резцом Мастера.

Вообще, имя Владимир, по строению и составу по­хоже на Василия, но сырее, стихийнее, расплывчатее, простодушнее его. Оно более славянское и скандинав­ское, вообще более северное имя, нежели Василий, по складу своему наиболее уместное в Византии. Можно сказать, Владимир  —  это северный Василий, как и Ва­силий — цареградский  Владимир.  

Василий более черств, в смысле французского raide (лишенный гибкости; непреклонный, крутой  (фр.)., тогда как Вла­димир более груб,  —  как когда мы говорим о чертах ли­ца. Во Владимире менее чеканки, менее витиеватости, менее далеких планов и обдуманных ходов, менее отчет­ливости мысли, менее интеллектуальной сложности, но более непосредственной силы, непосредственного напо­ра, непосредственного отношения чем в Василии.

Одна­ко, и может быть именно потому, духовный организм Владимира  не так отстоен,   как  у  Василия;  темные начала желания не покоятся в нем самостоятельным отдельным слоем на дне, и муть стихийных начал ту­манит  ясность  объективного  взгляда.  

Владимиру  не чуждо смещение своих мечтаний с самою истиной, но не в качестве греха, греховного себе соизволения, а как некоторого прельщения. В Василии созна­ние ясно и темная воля отделена от него, когда же до­пускается действию, то именно как таковая; Василий знает, что он делает. Напротив, сознание Владимира не­сравненно насыщеннее и гуще,  —  но не потому, чтобы оно было онтологичнее, а вследствие проникновения в него сырых  элементов  стихийности,  которые не соз­наются таковыми; Владимир думает что он в высокой степени сознателен и склонен прельщать себя мнением о совершенной проработке всего своего существа разу­мом,  хотя  кажущееся  преодоление  внутренней   дей­ствительности в нем обязано просто его незнанию, что есть чистый разум.

Говоря образно, сравним духовное строение Владимира с опалесцирующей суспензией, по массе которой рассеяны мельчайшие капельки и зернушки иных веществ. Тогда понятно, Владимир не нахо­дит в себе неизменного мерила подсознательности, пото­му что самая сознательность его затуманена тою же подсознательностью. И когда ему нужно оценить явле­ния сырые и установить свое к ним отношение, он, ес­тественно, сравнивает эти явления с наличным своим разумом, и, открыв в этом последнем те же сырые элементы, Владимир начинает думать, будто и подлежащее духовному усвоению сырье уже проработано им,  как похожее на элементы разума, его разума, и в этом смысле  —  побеждено, —  со слишком большою лег­костью. Короче, во Владимире склонность к тому, что в аскетике называется «разгорячением крови», «кровя­ным». Поэтому Владимир плохо знает настоящие труд­ности духовного самоустроения и самоочищения, наибо­лее ответственное в жизни ему дается легко, без туги и без особой муки. Но зато он не знает и подлинной лег­кости сознания действительно очищенного, прозрачно­сти горного воздуха.

Горницу своей души Владимир прибирает на подобие хозяйки, которая наскоро приготовилась бы к празднику, сдувая и смахивая пыль с об­становки и перенося эту пыль из некрасивого, но сравни­тельно невидного лежания на вещах, в летание по возду­ху, менее видное, но более вредное. Впрочем, тут нужно твердо оговорить, что все сказанное относится к сущест­венному строению личности Владимира, а не только и даже не преимущественно к тому, что называют нравственной жизнью, речь идет не о поступках, а о глубо­чайших коренных причинах поведения. Что же касается до поступков и проступков, то Владимиру мало свой­ственны настоящие грехи, т. е. с острым ощущением жала смерти. Скорее, Владимир лучше среднего, в этом смысле, но в нем нет трезвящего холода, огненного мороза и чисто духовного вдохновения вследствие всегдашней заполненности сознания.

Владимир всегда несколько полный, если говорить в духовном смысле. Поэтому Владимиру свойственна некоторая неотчетли­вость оценок, которая при недисциплинированности вос­питанием легко дает распущенность поведения, может быть даже разгул. Но этот уклон Владимира не имеет у него злобногреховного характера, идет от широты на­туры, связан с творческими началами жизни, как-то благодушен; входя в него, Владимир раскрывается в блеске, словно цветет. Тут легче всего может проявить­ся его широкий ум хотя и лишенный подлинной глубины, его доброта и другие его положительные свой­ства, весьма в нем изобильные. Владимир  —  дерево доброй породы, но ему нужна жирная почва.

Вот почему широкое поведение Владимира не кажет­ся окружающим отвратительным, да и действительно, в самом крайнем безобразии, Владимир не преступает какой-то, хотя и очень широкой, меры и умеет, разогнав­шись весьма далеко, остановиться, хотя бы и за несколько вершков от пропасти. И повторяю: непосредствен­ным чутьем окружающие почему то всегда отличают такое поведение Владимира от подобного же других, хотя наглядно указуемых признаков может и почти не быть. Непременно заслужившее бы порицание в других встречается, когда оно исходит от Владимира, без него­дования, с благодушной усмешкой и тайным потвор­ством: «Руси есть веселие пити» сказано Владимиром вероятно в назидание своим тезкам. Однако, «пити» не нужно понимать непременно буквально и было бы не­правильно сказать будто Владимиру свойственно пьян­ство. Он достаточно сыр и без того, чтобы нуждаться для опьянения в вине, и беспробудность пьянства, тяже­лой повинности вину, без веселия около него, чуждо Владимиру. К Владимиру идет слово «молодец».

Но помимо правильного чутья в сути, в этом «моло­дец» сказывается и удовольствие окружающих, может быть благодарность за то, что Владимир освободил их от чувства ответственности. Они чувствуют себя вы­рвавшимися из уважаемой ими, но строгой обстановки, в веселую компанию, где легко разрешаются все миро­вые вопросы и где даже предосудительно стремиться к четкости мысли и поступков; тут это кажется мелоч­ностью и педантизмом. Широчайшие обобщения, вели­кодушные порывы, блеск и тароватость жизни кажутся тут естественным состоянием человека, которому не предшествует труд и за которым не следует подвиг.

Спьяна  —  все легко, и в особенности легко хорошее; а что до последствий и обоснований, что до подсчета своих сил, и до проверки их доброкачественности, то когда же в веселом обществе думают об этом? И получив разре­шение не думать, даже имея в самой обстановке запрет думать об этом, всякий склонен подчиниться зарази­тельной безответственностью, даже благодарен тому кто открыл глаза, что ответственность может быть бла­гополучно забыта. Именно забыта, потому что Влади­мир не был бы самим собою, если бы он стал отрицать ее. Напротив, в нем нет и тени противления чему-либо доброму, он ничего не отрицает, но он, склонный к дея­тельности широкой, всему указывает свое место. И разным почтенным, но твердым и жестким вещам, вроде труда, ответственности, критической чистоте Владимир оказывает, спешит засвидетельствовать свое искреннее почтение, чтобы затем столь же поспешно найти им их место  —  в темном углу, где их загромождают разные другие почтенные, но представляющиеся вот сейчас по­ка не нужными предметами обихода.

Но это «сейчас» от­носится к каждому отдельному моменту жизни, а о це­лом же жизни  —  Владимиру нет времени подумать, за занятостью каждого «сейчас», да кроме того, нетрезвенность и состоит ведь в неспособности видеть время из вечности, когда сознание осветлено и сделано свет­лым. Владимир уносится временем, почти не сознавая этого своего движения, он изменяется, но поглощенный каждомгновенно настоящим, говорит об этом настоя­щем, как о вечном и окончательном.

Во Владимире поэтому, при большой обходитель­ности, нет онтологического смирения, нет сознания своей товарной ограниченности, нет глубинного ощуще­ния своего места в мировом строе. Распространяя свое данное частное состояние на вечность, Владимир тем самым, хотя и не гордый в смысле злого само­утверждения, распространяется на весь космос и неиз­бежно в собственных своих глазах получает значение космическое, мировое, более чем то справедливо было бы признавать за ним объективно, даже приняв во внимание и наличные его таланты и их обещания.

Владимиру свойственно распространительное о себе мнение, мечта о себе, мысленное предвосхищение буду­щего своего значения в мире, разговор о своих подви­гах, открытиях, власти и т. д., т. е. обо всем этом в буду­щем. Но, внушая себе мысль о будущем величии, как о настоящем, Владимир сравнительно легко и окружаю­щих вовлекает в магический круг своего нетрезвого со­знания. Тогда нередко случается, что эти мечтания ока­зываются признанными, и на некоторое, короткое время, Владимир в самом деле представляется владетелем дум всего мира; это почти призрачное величие  —  чародей­ски построенный в ночь дворец. Признак его призрач­ности между прочим и решительное недопущение и со стороны самого Владимира и со стороны окружающих, подчинившихся его чарам, исследовательски отнестись к строению, ощупать его, вообще как-либо подвергнуть проверке. Необходимо или подчиниться массовому гип­нозу около Владимира, или отойти врагом, по крайней мере будучи объявленным за такового. А через некото­рое время еще раньше чем призрачность этих чар изобличится, сам Владимир уже займется чем-либо другим, и на разрушение своих деяний будет издали смотреть как будто это его не касается, а может быть и с видом осуждающим дураков, которые могут признавать такой вздор.

Но тут менее всего следует видеть лицемерие, хо­тя может быть дело и не без некоторой благодушной хитрости: Владимир в самом деле уже забыл, что разру­шаемое  —  его рук дело или точнее  —  его слов. Конечно, не забыл в смысле психологическом, ибо память у Вла­димира в этом смысле весьма обширна и надежна; но онтологически она чрезвычайно коротка, поскольку у Владимира быстро испаряется чувство связи данного поступка с волевыми глубинами его личности и он ни­чуть не терзается ответственностью.

Как сказано ранее: спьяна наговорил, зажег окружающих, пылал самопре­вознесением, в которое все верили, может быть сделал героическое дело, в котором трудно различить границу очень высокого и бутафорского, а потом, безответствен­ный, перешел в другое место и опять  —  то же.

Достижения Владимира столь же обширны, сколь и непрочны. В них нет достаточной существенности. Они больше кажутся, чем суть. Но сила Владимира, и при­том именно сила такого зиждительства, несомненна. Это  —  сила магического слова. Сознание Владимира пронизано, как сказано, стихийной волею и сырыми пси­хологическими переживаниями; логические связи и со­отношения в нем поверхностны, прикрывая собою дру­гие отношения, которые в свой черед лишены своей цель­ности. Поэтому суждения Владимира мало ценны, как логические суждения, как смысл, и вместе с тем не мо­гут быть высоко оцениваемы в качестве мистических прозрений: сознательное и подсознательное в душевной жизни Владимира взаимно обесценивают друг дуга. Его сознательное не прозрачно логически, а его подсозна­тельное и слишком рационализировано, а потому не наивно.

Но лишенные ценности, эти суждения отнюдь не лишены силы внушения, даже напротив, именно потому, что инстинктом никто в них и не ищет особой ценности, они с чрезвычайной силой внедряются в слушателя и подчиняют его себе. Когда говорит Владимир, что чув­ствуешь: тут бесполезны логические возражения, но бес­полезны также и собственные интуиции; в тебя внед­ряется некоторое волнение, нежелающее искать себе за­конного места в системе своих мыслей и переживаний и не ищущее себе критически взвешенного одобрения.

Оно полонит или хочет заполонить твою душу, самоупоение не допуская и мысли о критике. Поэтому неподчинение есть полное отрицание, и тогда необходимо просто прекратить разговор, а временно, может быть, и отношения. Но если противодействие слову Владимира преодолено, оно, усвоенное, быстро заквашивает психическое содержание личности, и последнее пышно поднимается, одна­ко кратковременно и как-то бесплодно: после увлечения, когда оно прошло, не остается никаких положительных следов, напротив  —  пустота, брезгливый осадок от быв­шего самообольщения.

Владимир обладает умом раскидистым и занятым обширными замыслами. Узкие и специальные темы  —  не его удел. Его влечет все общее, и притом не отвле­ченно-теоретическое, а влекущее практические послед­ствия, открывающие широкие организационные перс­пективы, говорящие жизни ничто небывалое и ошелом­ляющее широтою размаха. Отсутствие четкости таких построений, а следовательно и режущих углов, делает их более или менее приемлемыми; они эластичны и в их широте может уместиться разное, не испытывая крайней необходимости отмежевываться от всего прочего и со­относиться с ним. Получается мир, но ложный, само­обольщение якобы упроченным благополучием. Полу­чается впечатление мощно-преодоленного хаоса, могучего ума, царящего над пестрой и доселе нестройной действительностью. Но это господство единства над множественностью есть самообман и обольщение: ра­зум Владимира ничего не преодолел, ничего на самом деле не охватил, вовсе не поднялся над этой пестротою. Он пассивно объял груды фактического сырья, не дав себе труда изучить собственное строение действитель­ности и контур его обведения есть случайная в отношении материала, простая сама по себе комбинация ли­ний.

Никакой внутренней связи с материалом она не имеет и к пассивным данным его объема прибавляет лишь свой произвол, поскольку он наличной действитель­ности не противоречит. И поэтому, как только этот мате­риал, живой в своем жизненном движении, выходит за очерченные границы, приходится делать новый обвод его, позабыв о старом. Так на самом деле. Но Владимир, проникаясь сырьем переживаний и влачимый стихиями мира мало сознает свою пассивность и думает видеть в своих схемах, на самом деле на живую руку сварганенных, высоко-рациональные идеальные формы и нормы действительности, пока достаточно резким толчком эта последняя не даст ему почувствовать себя. Этот толчок Владимир получает не раньше, чем начнет про­ходить его жизненный хмель, и только незадолго до смертного одра мир вдруг начинает восприниматься Владимиром трезво. Это обращение, предсмертный по­ворот просветляет Владимира; молодец при жизни, он уходит, оборвав отношения на чистом звуке, благоговейной жалости к себе, мирно и не оставляя едкого осад­ка. Раздувшееся великолепие его земного дела успе­вает, по счастью для него, развалиться еще при жизни и, пережив этот развал, он избегает после смерти суро­вого суда за обольщения, и умирает просто хорошим человеком.

Владимир мыслит, действует и живет в некотором разгорячении. И его разгоряченные слова, имеющие больше жару, чем содержания, хотя и представляют себя как раз в обратном смысле, неминуемо наживают ему много врагов. Но против Владимира, при шумном негодовании, мало однако возбуждается настоящей не­нависти, как и сам он мало склонен длительно питать таковую. Его личная жизнь складывается легче, нежели Василия. Свои личные отношения он не только не от­резывает от общего, но напротив, не замечая того, ис­ходит от них и делает из них нормы безусловного и все­общего.

В итоге: Владимир есть Василий, выросший на рус­ской почве, и потому понятно, что для России это есть наиболее значительное из имен, типичное имя великого человека из русских только. Воздух России наиболее соответственное свое выражение имеет во Владимире. Но черты подлинного величия свойственные Василию, во Владимире несравненно расплывчатее и грубее. За­мыслы же и притязания его  —  несравненно больше: Владимир, как сказано, не значит владеющий миром, но сознание русского народа, а следовательно и его собственное, навязывают этому имени притязательный замысел на мировое господство. В этом извращении, коренного национального имени сказались основная правда и основная неправда самого народа.