Константин

Эти мологическое значение имени Константин, как и других родственных: Констанц, Кон­станция и прочих, признается насквозь прозрачным и вполне бесспорным; сравнительно мало имен столь яс­ных в этимологическом отношения. А именно, своим кор­нем это имя указывает на постоянство, устойчивость, определенность.

Но если где справедливо словопроиз­водство lusus a non lucendo, то именно в отношений раз­бираемого имени: Constantinus propter incostantiam, Константином зовут за непостоянство. В языке хорошо известны антилогизмы, когда вещь или лицо называют­ся прямо противоположно мыслимой при этом оценке их. Таковы бесчисленные ласковые, родственные и почти­тельные названия лихорадок, смерти, у многих наро­дов  —  диких зверей, когда они представляет действи­тельную опасность; таковы же добрые эпитеты злых бо­жеств и враждебных явлений природы. Такова, в част­ности, древнее название Черного моря  —  «Гостеприим­ным»  —  ІІόvτος Eυος, хотя его, за постоянные бури, считали особенно опасным, особенно неприязненным. Таково же название Beneventum, т. е. «Благой Исход», хотя его на самом деле признавали несчастливым, Маleventum, «Дурным Исходом». Благими богинями имено­вались в древности Черные Керы, Смерти…

Сейчас не место обсуждать психологические мотивы такой псевдонемии или, точнее паронимии, ни, тем бо­лее, онтологический смысл ее. Пусть остается без возра­жения обычная мысль исследователей быта, что в по­добных случаях человек старается задобрить лестью злые явления, или назвать их так, чтобы название не оказалось призывом, наконец  —  желанием отвратить неприятным именем именуемого всех тех, кому не след им интересоваться: так башкирское имя Уткоден, т. е.  Собачий Зад, дается мальчикам, чтобы злые духи не польстились на ребенка. Как бы то ни было, в языке есть эта склонность перегибать значение слова на обратное. К разряду этих явлений относится и имя Константин: Constantinus propter incostantiam.

В самом деле, нет характера с большим непостоян­ством, в чистом значении этого последнего слова, неже­ли характер Константина. Бывают люди непостоянные от легкомыслия, просто мало вдумывающиеся в свои поступки и отношения; у которых все впечатления текут без задержек. Бывает непостоянство другого рода, ког­да человек обуревается страстями, и каждое новое впе­чатление овладеваем им всецело. Бывает еще коварное непостоянство, при котором ведется с помощью веро­ломства некоторая своя линия, тогда как всё остальное служит лишь средством для нее и, сослужив свою служ­бу, отбрасывается и предается как ненужное. Наконец, есть и непостоянство Дон-Жуана, за которым скрывает­ся некоторое смутное, но упорное искание чего-то веч­ного и безмерного.

Эти виды непостоянства возникают как следствие некоторых внутренних движений и не могут потому почитаться за самостоятельную характери­стику личности. Напротив, непостоянство Константина не зависит от чего-либо, а само есть первичная черта характера. Константин непостоянен не почему-либо и не для чего-либо, — а волею к непостоянству, как к тако­вому. В Константине наиболее характерен какой-то немотивированный каприз, нетерпеливость к бытию, в том числе и к самому себе, нервическая реакция на жизнь, воля  к  непостоянству.  Это человек,  который  сам   не знает, чего он хочет глубинно, а потому и длительно хочет; и, начав в определенной тональности, он вдруг, без модуляций,  переходит в другую, оборвав первую с каким-то словно раздражением, не то на других, не то на  себя,  что связался  с нею. Словно  избалованный придворный лестью и незнанием ответа себе «нет». Кон­стантин внутренне злится на весь свет и на себя самого и, задав миру вопрос, не дает себе труда выслушать от­вет мира. Константин нетерпелив к бытию и внешнему и своему собственному, дергает его высокомерно-избало­ванно и привычным жестом явного превосходства, хотя, это есть именно привычка показывать свое превосходство, а не сознание его и не убеждение в нем: к себе  самому Константин может быть так же капризно-тре­бовательным.

Константин  —  натура одаренная и, главным обра­зом, тонкою чувствительностью ко всяким духам и всяким внушениям. Он мгновенно распознается в самых тонких оттенках и вкусах, но его чуткость пассивная, и похожа на женскую. Он гордится своею чуткостью и привыкает считать ее за единственное достойное качест­во, за признак превосходства, утонченности, исключи­тельности. Он не видит других качеств и достоинств, кроме изысканности. Но не имея в душе долга, он вооб­ще лишен и тех переживаний, которые длятся долго. Импрессионизм  —  его стихия. Между тем всякий стиль и все действительно совершенное отстаиваются долги­ми годами. Поэтому Константин плохо понимает глубокую разницу между достижениями большой культуры и театральной или выставочной нарядностью теперешнего часа, точнее сказать, не то что плохо понимает, а скорее не желает считаться с ним и практически предпочтет мимолетное. Мало того, длительные создания челове­ческого постоянства его могут даже раздражать своей неизменностью, требующей постоянства и от окружаю­щих и от него самого.

Константин, в погоне за изыскан­ным, склонен предпочесть дешевую, но острую новинку вековечному, и даже будет рад иметь дело с первой, по­тому что на другой день ее можно будет брезгливо от­бросить, занявшись новой игрушкой, а вековечное мож­ет даже не заметить около себя Константина и, в каком-то тайном предчувствии этого, он старается наперед вы­разить свое презрение этому последнему. Но его одарен­ность и его от природы тонкий вкус не оставляет его в не­ведении об истинной ценности пренебрегаемого и о дешевости избираемого. Он избирает последнее, но себе самому враждебен за такой выбор и тут же готовится бросить избранное, чтобы пойти за новым.

Однако вкус его, в самой глубине —  безошибочен; и, неверный ничему внешнему, Константин бывает порой неверен и себе самому; учует что-то первосортное, незамечаемое другими и, вопреки согласному голосу всех окружающих, постарается выдвинуть его на пер­вый план и превознести превыше всего прочего. Может быть, и тут наряду с чуткостью Константина действует некий каприз  —  неотъемлемая от Константина изысканность, побуждающая его действовать наперекор толпе. Но если это и каприз, то счастливый, Колумбово яйцо, которое дает в одних случаях новую эпоху, в других  —  новое направление, в третьих  —  новый ослепительный поворот мысли. Такие «капризы» со стороны человечес­кой могут быть провиденциальными, могут существенно ломать историю; и трудно себе представить, как могли бы совершиться в истории, большой или малой, такие повороты и переломы, если бы исторические деятели хранили всегда спокойствие, благоразумие и осторож­ность, если бы они всегда по справедливости учитывали все достойное учета и опасались погрешить против всех известных им истин.

Но тут выручает спасительный кап­риз Константина: остро учуяв среди многих великолепных истин одну, затертую и невзрачную, но на самом деле таящую в себе будущее, Константины  —  не то что­бы всегда останавливались на них, но имеют силу остановиться и, пренебрегая осторожным распутыванием сложных обстоятельств, объявляют, вопреки справедли­вости, все остальное несуществующим и только это од­но, ими по-видимому столь пристрастно выдвигаемое, единственно ценным и достойным внимания. Это делает­ся столь капризно, самовластно и даже высокомерно, —  что превозносимое ими чрезвычайно быстро принимает­ся окружающими и одерживает культурную победу. Тут сразу содействуют друг другу и тонкая угадка Кон­стантина, которою он уловил истинное соотношение подспудных сил истории, и податливость толпы к внуше­ниям, когда они провозглашаются без призыва к вдум­чивости, в особенности если они, имея за собой правду, высказываются как дерзкое требование.

Одним ударом, нередко наносимым с высокомерною небрежностью, Константин дает победу и преобладание тому, что, если бы начать учитывать все наличные обстоятельства, мог­ло бы быть проведено в жизнь лишь медленно, путем уступок, соглашений и многих обсуждений.

Но тонко угадав положение вещей и поймав момент, Константин обычно не умеет и не хочет взрастить в ти­шине посаженное им семя. Когда оно стало признанным, ему кажется недостаточно изысканным разделять об­щую мысль, и он соперничает с самим собой, стараясь прибавить к правильной своей угадке еще другие, но уже вымученные и дешевые. Он может начать украшать подлинно живой росток, им посаженный, и украшения эти, надеваемые на него в избытке и невдумчиво, часто бывают безвкусны, заставляя даже сомневаться в под­линности того, что они украшают. Только что проявив тончайший вкус и огромную независимость своих оце­нок и проницательность своей угадки, Константин тут же может смазать все сделанное им; и испортить всю свою работу, не от недостатка вкуса и не от трусости мышления, а от боязни не быть достаточно тонким, из какого-то панического страха быть постоянным и пото­му, как ему кажется, однообразным, хотя бы предметом постоянства было не что иное, как собственное его, и притом весьма своеобразное, открытие. Константин ред­ко бывает мудрым: чаще всего оказывается, что он пе­ремудрил, стараясь превзойти себя самого.

Неровный в своих мыслях и оценках, Константин не­ровен и в отношениях к людям. При своей чуткости, он временами, чтобы не сказать минутами, может очень близко подходить к людям, угадывая их душевное со­стояние; когда хочет он, а точнее  —  когда ему захо­чется, он бывает добр и отзывчив. Но тут же может най­ти другой стих; Константин сделается угрюмым без ка­кой-либо уловимой причины. И это не от того, чтобы он хотел причинять зло за что-нибудь; он кусает ногти, злясь на открывшуюся ему собственную пустоту и чув­ствуя свое бессилие выйти из нее. Активный, когда най­дет на него активность, сам он совсем не может дей­ствовать из себя, и, когда нет неизвестно почему при­лившей к нему деятельности, он ничего не умеет пред­принять, чтобы самостоятельно определиться в отноше­нии к миру.

Его душевное состояние напоминает мар­товскую погоду, постоянную своим непостоянством и устойчивую в своей неустойчивости: за несколько минут трудно предугадать, что найдет на Константина, и не только окружающим, но и самому ему. Это  ив хоро­шую и в плохую сторону.

Когда говоришь о Константине, то неизменно всплы­вает в сознании образ: семя экзотического растения, принадлежащего благородному семейству, но вырос­шее на чахлой или скорее на очень неглубокой земле; этот росток имеет явные признаки своего благородства, но столь же явно наличная его жизненная сила не со­ответствует тем большим требованиям, которые предъявляются ему его видом. И растение это  —  то вы­ше, то ниже обычных трав, в нем чувствуется неправильность его роста. Так и Константин  —  характерное имя декаданса, —  и завершенных циклов истории, и падаю­щих культур, и кончающихся направлений мысли, и отдельных родов. Тут, в среде упадочной, он ходит себе наиболее выгодные условия, и не без причин именно с Константином связала себя угасающая Римская Им­перия.